Лёвочка порвал со мной всякое общение. За что? Почему? — совсем не понимаю.
Бывало, я переписывала, что он писал, и мне это было радостно. Теперь он даёт всё дочерям и от меня тщательно скрывает. Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно.
Бывает так, что в этой безучастной жизни на меня находит бешеное отчаяние. Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь — всё, только не жить с человеком, которого, несмотря ни на что, всю жизнь за что-то я любила, хотя теперь я вижу, ка́к я его идеализировала.
С какой я завистью смотрю даже на Нагорновых каких-нибудь, что они вместе, что есть что-то связывающее супругов. И многие так живут. А мы? Боже мой, что за тон! И это я-то, веселая, откровенная и так жаждущая ласкового общения! Живу в деревне охотно, всегда радуюсь на тишину, природу и досуг. Только бы кто-нибудь, кто относился бы ко мне поучастливее! Проходят дни, недели, месяцы — мы слова друг другу не скажем. По старой памяти я разбегусь с своими интересами, мыслями — о детях, о книге, о чем-нибудь — и вижу удивлённый, суровый отпор, как будто он хочет сказать: «А ты ещё надеешься и лезешь ко мне с своими глупостями?»
Возможна ли ещё эта жизнь вместе душой между нами? Или всё убито? А кажется, так бы и взошла по-прежнему к нему, перебрала бы его бумаги, дневники, всё перечитала бы, обо всём пересудила бы, он бы мне помог жить; хотя бы только говорил не притворно, а вовсю, как прежде, и то бы хорошо.
А теперь я, любящая его, боюсь его страшно, как преступница. Боюсь того отпора, который больнее всяких побоев и слов, молчаливого, безучастного, сурового и нелюбящего. Он не умел любить, — не привык смолоду.
(Софья Толстая, дневник за 1890 год)
